Хлебников числил себя украинцем по материнской линииМирон ПетровскийСвятошинские вакации Велимира ХлебниковаIВ 1917 году, когда Велимир Хлебников покидал Петроград, я принесла маленький крестик на тесёмочке, — вспоминала А.А. Бруни-Соколова, — и предложила надеть этот крестик ему на шею. Когда я благословляла его крестом (надевала его ему на шею), он стоял серьезно и молча, и был устремлен, как всегда. А впоследствии я получила от него открытку из Киева. Поток тревожных событий в моей личной жизни, к сожалению, не дал мне возможность сохранить этот ценный автограф. Привожу содержание по памяти: „Днепру Славутичу, очевидно, не угодно было оставить мне ваш крест у меня на шее. Когда я купался, он снял его с меня речными волнами ”1 Не приходится сомневаться в достоверности сообщения мемуаристки. Она, по-видимому, запомнила не только общее содержание слов Хлебникова, но и самые слова — уж очень они хлебниковские. О смысле же и говорить нечего — едва ли кому-нибудь мог прийти в голову столь странный и глубоко хлебниковский образ.Дело было, по-видимому, так: будто бы не терпевший умываться Хлебников обожал плавание и, говорят, плавал, как рыба. И во время купания в Днепре потерял подаренный ему крестик. Вот этот бытовой, пустяковый, казалось бы, эпизод Хлебников мгновенно, несколькими словами превращает в миф громадной бытийственной значительности. Погружение в воды Днепра, где некогда происходило крещение Руси, приобретает у него соотнесенный с этим обрядом, но противоположный ритуальный смысл: тогда крест, так сказать, был дан, теперь — отобран. Потеря крестика осмысляется как обряд “раскрещивания”, сопоставимый по значению с давним обрядом крещения. И происходит это по воле — не более, не менее — самого мифологического “отца”, Днепра-Славутича, которому, очевидно, не угодно было оставить мне ваш крест ‹...›Связанный с Киевом обряд крещения (и, как мы видели, обряд “раскрещивания”) стал в творчестве Хлебникова основой “киевского мифа”, который входит чрезвычайно важной составляющей в хлебниковскую утопию. По-своему грандиозная утопия Велимира Хлебникова, силившегося вернуть русскую речь к чистому язычеству и чистому скифству, словно бы смыть с русской речи воду корсуньской купели и снять с нее греческие украшения, — утопия эта, по-видимому, стоит в разладе с историей, ибо принуждена игнорировать доверчивость, с которой русская песенная стихия пошла когда-то навстречу эллинскому красноречию, чтобы слиться с ним в неразделимое целое Двух начал уже невозможно обособить друг от друга, —говорит по этому поводу С.С. Аверинцев.2 Футурист, будетлянин, новатор, авангардист и т.д., Хлебников вместе с тем — самый, пожалуй, архаичный из русских писателей XX века. Поэт проявлял незаурядный интерес к «Слову о полку Игореве», прежде всего — к древнейшему, языческому слою великой поэмы, но безвестный автор этого памятника в некотором смысле “новее”, чем Хлебников. Свою книгу «Архаисты и новаторы» Ю. Тынянов хотел назвать «Архаисты-новаторы» — через дефис, близкий по смыслу знаку равенства, и формула “архаист-новатор” как нельзя лучше подходит Хлебникову. Ю. Тынянов имел в виду не до конца понятную, но безотказно действующую закономерность, в силу которой любая попытка новации в области культуры поднимает на поверхность давние культурные слои, и чем мощнее попытка, тем глубже перемещаемый слой архаики.Эта мысль далеко не совпадает с прописной истиной, гласящей, что всякое новое есть, дескать, хорошо забытое старое. Нет, речь идет о другом: о некоем законе “культурного маятника”, если заимствовать метафору из психологической терминологии. Согласно закону “психологического маятника”, усиление в человеческом характере, скажем, сентиментальности “наводит”, возбуждает, усиливает свою противоположность — жестокость. Сокрушительное новаторство Маяковского повело к актуализации в его творчестве средневеково-христианских моделей (через голову “новой” русской культуры XIX века); тихое, но, по сути, более резкое “будетлянство” Хлебникова актуализировало еще более древние — древнейшие — культурные модели, относящиеся к области первоначальной мифологии; разухабистый, безудержный авангардизм Алексея Кручёных вывел его, так сказать, в “докультурные пространства”.Юрий Тынянов это понимал — не случайно своего “архаиста-новатора” Кюхлю он писал с новатора-архаиста Хлебникова, так что теперь многие страницы воспоминаний о Хлебникове выглядят словно черновые наброски или подготовительный материал к тыняновскому роману о Кюхельбекере.В творчестве Хлебникова загадочно-очаровательным образом представлен самый тип первобытно-мифологического творчества. Представлен тип мышления той труднопостигаемой эпохи, когда одновременно шло складывание языка и первоначального мифа. Раньше других, пожалуй, понял это Бенедикт Лившиц, написавший о Хлебникове в своем мемуарном романе «Полутораглазый стрелец», что языковой и мифологический процесс, „мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного человека”.3 В этом не было никакой преднамеренности, заданности, выстроенности — творчество Хлебникова стихийно и органично. В нем проговорились глубинные структуры психики, а не “художественная задача” или “социальный заказ”, как будто неким волшебством в мозгу поэта, обогащенном знанием многовекового культурного развития, заработала “память” о мифе непредставимой древности. Приглядываясь к уэллсовской “машине времени”, Хлебников изобрел подобную в своем творчестве, вернее — он сам был этой машиной, соединявшей крайние точки на шкале времен. Хлебников — мифотворец, мифологический художник, создатель самого, быть может, поразительного поэтического мифа новейшего времени. Не это ли его свойство (осознаваемое или воспринимаемое не аналитически) влечет к нему читателей, исследователей, поэтов и философов?Но случилось так, что жизнь, творчество, судьба поэта стали в свой черед мифологизироваться (хотя и не совсем в том смысле, в каком это слово употреблялось до сих пор). Хлебникова непрерывно делали полигоном для мифологических упражнений, превращали поэта в литературную или окололитературную легенду, и на всем хлебниковедении — отечественном и зарубежном — в той или иной мере лежат отражения и пятна этой легенды, независимо от того, получал ли мифологизированный Хлебников положительную или отрицательную оценку. Миф о Хлебникове становится поперек научного знания (то, что этот миф сам подлежит изучению как особое явление культуры — другое дело). Разрушить, рационально “снять” миф о Хлебникове, заменить легенду о Хлебникове твердым научным знанием — задача самая что ни на есть насущная, заостренная неутихающим общественным интересом к жизни и творчеству поэта.В расхожих представлениях биография Хлебникова связывается с Астраханью, Москвой, Баку, Петербургом, Харьковом — для Киева в этом ряду как будто не находится места. Между тем этот очерк был начат с киевского эпизода — отнюдь не первого и не единственного в жизни Хлебникова. Из всех посещений Киева Хлебниковым надо выделить его пребывание в городе и дачном пригороде Святошин в конце 1908 и на протяжении 1909 года — как наиболее продолжительное и плодотворное.II10 января 1909 года Хлебников, извещая В.В. Каменского: Меня забросило в Святоши‹н›, Киевского уезда, Киевской губернии, Северная ул., д. 53, — обращался к нему, редактору только что образованной газетки «Луч света»: Посылаю Вам 3 вещи («Скифское», «Крымское», «Курган Святогора»). Поместите их? Это меня ободрит. Я мечтаю о большом романе, которого прообраз «Купальщики» Савинова — свобода от времени, от пространства, сосуществование водимого и водящего. Жизнь нашего времени, связанная в одно с порой Владимира Красное Солнышко (Дочь Владимира, женатая на реке Дунае), какой она мнится слагателям былин, их слушателям ‹...›.4 Ни одна из названных вещей Хлебникова не была напечатана Каменским: его газетка прекратила существование на втором номере. Но из письма видно, что Хлебников, оказавшись в ближайших окрестностях Киева, немедленно начал осваивать новое пространство — киевское — и связанное с этим пространством историческое время — время Киевской Руси. Он осваивал их, мифологизируя: свобода от времени для Хлебникова означала, что прошлое и настоящее, канувшая в века эпоха первых киевских князей и сегодняшний день, человеческий мир и мир животных — сосуществуют одновременно, как на понравившейся ему картине А.И. Савинова, где Волга омывает тела купающихся мужчин, женщин и лошадей, словно река времени. В замысле большого романа о дочери Владимира, женатой на реке Дунае (а Дунай — река славянского мифа, и “женитьба” на ней — мотив мифологический) угадывается будущая поэма «Внучка Малуши», там же, на святошинской даче, вскоре, по-видимому, и написанная.Съездив в мае 1909 года ненадолго в Петербург, Хлебников в июне вернулся в Святошин с тем, чтобы провести здесь свой каникулярный отпуск — до конца августа. 8-го августа он сообщал Каменскому: Написал поэму «Внучка Малуши», которой, однако, вряд ли могу похвастаться.5 Называя героиню своей поэмы, дочь князя Владимира, внучкой Малуши, поэт подчеркивал “смешение кровей” — “высокородной” и “простонародной”: мать князя Владимира Малуша, согласно летописным источникам, была ключницей княгини Ольги. Поэма переполнена образами славянской (дохристианской) мифологии — они-то и есть ее главные действующие лица — и связана с киевскими впечатлениями Хлебникова. Некоторые строчки поэмы кажутся “списанными с натуры” святошинской дачи. Кто это кличет: В Ирпень, друзья, студеный, купаться, нежные, бежим! — условная героиня хлебниковской поэмы или вполне реальные молодые люди, населявшие дом Хлебниковых и близкородственный дом Рябчевских? В поэме речь идет о стране, только что принявшей христианство, так что мать скифов богиня Табити вынуждена предупредить свой народ: Берегитесь! Здесь бродит около Христос!, — то есть исповедующие Христа русские. Но в том-то и дело, что русские персонажи поэмы целиком погружены в свой языческий мир, они вожжаются с лешаками, то и дело поминают Сварога, Белуна (Белбога), Стрибожича. Вместе со «Словом о полку Игореве», откуда Хлебников черпал языческую образность, среди источников его поэмы — «Ночь перед Рождеством» Гоголя: княжна, внучка Малуши, верхом на каком-то лесном чудище летит из древнего Киева в современный поэту Петербург, произнеся:Прощайте, девушки, поющие в Киеве,О, веселые какие вы Вы пели: „Сени, мои сени”,И ваши души были весени 6 Для любого читателя тут вопиющий анахронизм: девушки в Киеве X века поют русскую народную песню, известную не ранее, чем с конца XVIII века. Для Хлебникова же никакого анахронизма здесь нет. Он, конечно, отлично знает культурную хронологию, но пренебрегает ею. Весь объем исторически сложившейся культуры существует для него одновременно. Век десятый и последующие века пронизывают друг друга, внучка Малуши “древнее” и вместе с тем “новее”, моложе самой себя.Оказавшись в Петербурге с помощью столь странного транспорта, как нечистая сила, княжна попадает в точности в такую ситуацию, в какую попал Поток-богатырь, герой стихотворения А.К. Толстого, поэта, высоко ценимого Хлебниковым. Соответствующая сцена «Внучки Малуши» кишит реминисценциями и прямыми парафразами «Потока-богатыря». Примчавшаяся из первозданных просторов, внучка Малуши видит себя под давящими каменными сводами в обществе стриженых, безкосых дев, анатомирующих трупы, и соблазняет этих узниц науки своей природной свободой. И молоденькие петербургские курсистки предпочитают “наивно-природное” — “гнилостно-цивилизованному”. Они бегут вместе со своей мифической гостьей, проговорив напоследок что-то вроде заклинания или считалки, в которой имена научных деятелей превращены в пугающую заумь:Челпанов, Чиж, Ключевский,Каутский, Бебель, Габричевский,Зернов, Пассек, — все горите!Огней словами говорите! Одним словом: „гори, гори ясно” вся эта книжная схоластика! Едва ли призыв поэмы Жизни сок берите! не связан с ощущением вакационной свободы и святошинского приволья, откуда Хлебников и его юные родственники должны были вернуться в каменные стены учебных заведений Среди этих родственников поэта была и Мария Николаевна Рябчевская (впоследствии Качинская), которая — более полувека спустя — вспоминала: Вся семья Хлебниковых, кроме Кати, жила в Святошине на даче у Дидевич, на 5-й просеке (Дидевич — двоюродная сестра матери поэта. — М.П.). Дом стоял среди пустой усадьбы, кругом только много сосен. Папа, Коля и я жили в это время у дяди Владимира Юрьевича по Северной улице, 2, и ежедневно ходили на 5-ю просеку, где все вместе проводили целые дни и обедали. ‹...› Лето проводили весело, дома устраивали всякие игры, в которых папа принимал тоже участие, он всегда был весел, энергичен. Часто устраивали детские прогулки. Раз пошли в Пущу-Водицу, там смотрели рыбопитомник и уже вечером возвратились домой. К праздникам Витя (то есть Велимир Хлебников. — М.П.) всегда писал нам на открытках с изображением лотоса. Много писем пропало, а главное, тетрадка, в которой некоторые стихи были посвящены мне, с обращением О, Мария 7 В Святошинском парке, в театре «Гран-Гиньоль» в то лето давал представление “ансамбль санкт-петербургской труппы, драматических артистов” под управлением и при участии В.Р. Гардина. Приезжала также труппа “китайских артистов” (по-видимому, тоже из Петербурга), исполнявшая кек-уок, тарантеллу, матчиш и другие “китайские” танцы. После спектаклей в парке допоздна играл оркестр, по праздничным дням устраивались детские гуляния. И хотя решительно не известно, посещали ли молодые представители родственных семейств эти увеселения, но трудно предположить, что близость Святошинского парка не легла какой-то краской — хоть легким мазком — в картину летних вакаций 1909 года.Молодые люди в меру озоровали — например, из письма Александра Хлебникова, брата поэта, известно, что их сестра Вера — впоследствии художница и жена художника П. Митурича — „испортила стену г. Дидевич”,8 то есть, надо полагать, попросту разрисовала стену в доме упомянутой госпожи. „В 1908 году Хлебникова поступила в Киевское художественное училище. Но и здесь она была бесконечно далека от академических правил и требований и занималась в училище недолго”.9 Все молодые люди были одарены — каждый на свой лад. Юный Коля Рябчевский, двоюродный брат Велимира Хлебникова, выказывал, например, незаурядные музыкальные способности и проходил в Киеве курс теории и композиции у Р.М. Глиэра. М.Н. Качинская-Рябчевская в уже цитировавшихся воспоминаниях рассказывает, что в один из следующих приездов семьи Рябчевских из Одессы в СвятошинКоля тут поступил в 5 класс 1-й гимназии. ‹...› А уроки по теории и композиции музыки брал в Киеве. Были напечатаны только две Колины вещи — марш «Вступление во Львов» и вальс «Liric» с рисунками на обложке Лидии
